Обращает на себя внимание тот факт, что маленькой Анне кажется вполне естественным то, что её старая бабушка может после смерти превратиться в ребёночка. Ещё до того, как бабушка заговорила о смерти и об ангелочках (которые, как слышала Анна, опускаются на землю), Анна сама спрашивает бабушку, будет ли она опять молодой; поэтому её и не удивляет то, что бабушка станет ангелом, она тотчас дополняет бабушкин ответ о смерти превращением бабушки в ребёночка. Наверное, всем достаточно хорошо известно, что больные, желающие иметь детей, видят и себя превращёнными в детей. Прекрасным примером здесь может послужить монахиня в храме Амиды, описанная Риклиным[1]. А моя пациентка посредством воображаемого сексуального акта с профессором Форелем превращается в маленькую форель. Ранк обращает внимание на сновидения, в которых символика рождения представлена в обращении; например, вместо того, чтобы вытаскивать ребёнка из воды, его туда опускают. Этот символ возникает посредством идентификации. Как-то вечером одна из коллежанок (медик) стала говорить мне о том, какое у неё огромное желание родить ребёнка. И в эту же ночь ей снится, что она карабкается по узкому проходу, не имеющего никакого выхода, заканчивающегося преградой (картина эта напоминает родовой канал в материнском чреве). Я прошу коллежанку показать, как она там ползла, и тогда она начинает догадываться, что она с поразительной точностью копировала движения рождающегося ребёнка при первом или втором положении головы. При этом коллежанка испытывала сильный страх, что она не сможет продвигаться дальше, уж слишком узок был проход, к тому же он становился всё уже и уже, так что она чувствовала себя почти раздавленной. Моя пациентка госпожа М. (шизофрения) видит себя вместе с детьми утопленной в воде, но потом души спасаются Христом, то есть дети заново появляются на свет (так как, конечно же, деструкция приводит к становлению). Да и у Ницше мы встречаем подобную деструктивную символику при рождении его мыслей, которые замещают у него место ребёнка. Заратустра защищается от акта совокупления чувствами отвращения, словно бы половой акт являлся чем-то грязным. Это мы видим в его словах: «Тому, кому суждено рожать – тот уже болен; а тот, кто всё-таки родил, тот нечист». Само собой понятно, что замещающие ребёнка мысли необходимо оформить так, чтобы они наряду с самым желанным содержали ещё и самое ужасное, чтобы этим они могли удовлетворить ещё и страстное желание Заратустры раствориться (потеряться) в своих детях. Так оно собственно и есть: мысли говорят о Самом Высшем, о том, что сверхчеловек всегда будет возвращаться, и о самом наинизшем, что самый низкий, самый мелочный человек тоже всегда будет возвращаться. Так как отныне Ницше постоянно занимается наивысшим утверждением жизни, то его лелеемые мысли одновременно говорят ему о том, что утверждение или отрицание жизни не может существовать без того, чтобы в наивысшем одновременно не содержалось и наинизшее. Такое ужасное соединение компонентов действительно чуть ли не раздавило Заратустру:  7 дней он лежит словно мёртвый, не проявляя никаких признаков жизни; однако при этом Заратустра внутри себя сражается с ужасным зверем, являющегося собственной глубиной Заратустры, то есть со своей сексуальной личностью. Ей он откусывает голову, то есть убивает свою собственную сексуальность, и в то время как он убивает самого себя, его бездонные мысли получают возможность проявляться с наибольшей жизненной силой, а вместе с этим происходит и воскрешение Ницше.

Интересна легенда о русском князе Олеге. Ему предсказали, что он примет смерть от любимого им коня. Чтобы избежать такого проклятия князь передаёт своего коня слугам и просит их особенно хорошо о нём заботиться. Через какое-то время князь узнаёт, что его конь мёртв. С раздражением и досадой князь стоит у могилы коня и поносит словами обманувшего его предсказателя. И пока от горюет и срывает свой гнев, из черепа коня выползает змея и наносит герою смертельный укус. Конь является сексуальностью Олега. Умирает его сексуальность, а вместе с ней и сам Олег, так как змея = сексуальное желание направлены против него.

В этом случае деструкция порождает не созидание, а его противоположность. В этой истории показывается, что самоё любимое из того, что есть у человека, наделяющее жизненными силами символизирующее сексуальность животное, может стать источником смерти. Поражает то, насколько часто и легко страстно увлекающиеся писатели умирают в своих героях. Обратимся, например, к шекспировским Ромео и Джульетте. Поучающим уже является сам мотив возникновения любви у потомков непримиримо ненавидящих друг друга знатных семейств. В определённом психологическом смысле ненависть можно приравнять любви; одни и те же действия могут совершаться как из-за ненависти, так и из-за страстной любви. Относительно актуального момента, относительно величины своей активации ненависть является негативом любви. Но так как ненависть наиболее сильным образом противится уничтожению относящегося к ней материала представлений и воспоминаний посредством постоянной их активации, то и представления, связанные с объектом прежней любви, в бессознательном ненавидящего человека приобретают необычайно большую жизненную силу. Если обычно укрощённое либидо сопровождается ослабленными представлениями об уничтожении объекта любви, как например, поддразниваниями и лёгкими издевательствами, что дало повод к появлению поговорки «Милые бранятся, только тешатся», то дикая страсть садиста разряжается в страшных и ужасных сценах, доходящих до убийства на почве полового извращения. Если в результате устранения причин, мешающих проявиться позитивной окрашенности представлений либидо, лёгкое отвращение превращается в небольшую симпатию, то при освобождение представлений, не допускаемых к активации ненавистью, вспыхивает пылкая страсть. Эта страсть должна быть разрушительной, так как она слишком сильна, чтобы придерживаться каких-либо ограничений ради самосохранения. Именно это нам показывает Шекспир: его страстно любящие герои не могут удовольствоваться активацией небольшой части либидо, которой было бы вполне достаточно для обычной любовной связи. Героям трагедий нужно всегда иметь как можно больше препятствий, посредством которых они смогут разряжать присущий им натиск к разрушению. Но никаких препятствий не будет достаточно, чтобы полностью удовлетворить страсти героев, которые смогут успокоиться только вместе с проявлением полной деструкции, со смертью своей личности. Как слишком сильная фиксация либидо на родителях делает невозможным его перенос на объекты внешнего мира, так как ни один другой объект не сможет полностью соответствовать родителям[2], так и неудовлетворившееся либидо вынуждено ещё больше фиксироваться на родителях. Возникают связанные с действительностью инцестуозные фантазии или несколько сублимированные фантазийные симптомы, например, в форме поклонения природе или в форме симптомов, имеющих в своей основе религиозное содержание. А постепенно неудовлетворившееся побуждение к деструкции, сохраняющееся во влечении к продолжению рода, будет набирать всё большую силу, тоже начиная порождать то более конкретные, то более сублимированные, фантазии о смерти. Однако связанные с представлениями о смерти инцестуозные желания отнюдь не означают: «Я умираю, потому что я не желаю впасть в грех, а “я мёртв” означает «Наконец-то я достиг страстно мною желаемого возвращения к родителю, я погибаю в нём». Сильно выраженное деструктивное желание соответствует более сильному желанию становления при менее дифференцированной инцестуозной любви. О том, что не в инцестуозных мыслях самих по себе следует искать источники представлений о смерти, мы встречаем предостаточно доказательств в сновидениях и мифах, в которых дети рождаются от родителей и сибсов, которые в данном случае следует отнести к фантазиям о становлении. Фройд показал, что любой сновидческий образ одновременно ещё является и негативом самому себе. Фройд также показал, что лингвистика знает о существовании «противоположного смысла первичных слов». Ойген Блойлер с созданным им понятием амбивалентности и Вильхельм Штекель со своим понятием биполярности говорят о том, что наряду с позитивными побуждениями в нас всегда существуют и негативные. Юнг полагает, что оба рода побуждений одинаково сильны, когда мы не обращаем на них внимания; но достаточно совсем незначительного перевеса одного из побуждений, одного из желаний, и оно действительно появляется пред нами, словно бы мы только одного его и желали. Это учение очень хорошо подходит для объяснения того, почему в сексуальном инстинкте не замечают существования инстинкта смерти. В нормальных обстоятельствах скорее всего будут несколько преобладать представления становления, хотя бы уже потому, что становление является результатом деструкции, обуславливается деструкцией; так что становится намного проще думать о предстоящем впереди успехе (наслаждении), чем постоянно отыскивать то, что его спровоцировало. Однако не так уж много и нужно для того, чтобы перевес получили деструктивные представления, особенно если речь идёт о детях или легко возбудимых людях. А в неврозе так, вообще, преобладают деструктивные компоненты, во всех его симптомах выражается сопротивление жизни и естественной судьбе.

II. Обобщение

Любой появляющийся в сознании материал является продуктом, возникающим из другого психологически более старого материала. Прежний материал приспосабливается к актуальному моменту и получает в связи с этим специфический непосредственный оттенок, наделяющим его связью с Я. Из-за этого в нас существует тенденция к дифференциации прежнего материала. Если мы захотим сделать общепонятным специфический, только нам доступный материал, , то есть, захотим его сделать доступным и для других людей, то тогда мы должны будем осуществить процесс, обратный дифференциации: мы устраняем из материала специфически личностное содержание и выражаем его в общедоступной для всего человеческого рода символической форме. При этом мы подчиняемся второй тенденции (противоположной первой) ─ тенденции ассимиляции или растворения. Ассимиляция приводит к тому, что из единицы информации, значимой для «Я», образуется единица информации, значимая для «Мы». Растворение и ассимиляция личного переживания в форме произведения искусства, сновидения или в виде патологической символики превращает его в родовое переживание, делающего из «Я» «Мы»[3]. Наступление наслаждения или отвращения связано с появлением или исчезновением отношения с Я. Если личному переживанию уже удалось преобразоваться в родовое переживание, то мы ведём себя по отношению к нему как зрители, которые способны на сопереживание только тогда, когда удаётся глубоко погрузиться в соответствующие представления. Постоянными зрителями являются больные шизофренией, да и мы сами в наших сновидениях. Влечению к самосохранению соответствует в нас тенденция к дифференциации и сила инертности выкристаллизовывавшейся частички Я или всей личности Я. А влечение к сохранению рода является влечением к продолжению рода, психически выражающимся в растворении и тенденции к ассимиляции (превращению Я в Мы) с последующей новой дифференциацией из «праматериала». «Там где правит любовь, умирает Я, наш мрачный деспот». В любви растворение Я в любимом одновременно является сильнейшим утверждением Самости, проявлением новой жизни Я в персоне любимого человека. Когда же любовь отсутствует, тогда представлением о изменениях в душе или теле индивидуума под влиянием чуждой власти нелюбимого человека окажется представление об уничтожении или смерти.