Я с неизбежностью прихожу к выводу, что главная характеристика индивидуума заключается в том, что он является дивидуумом[1]. Чем больше мы приближаемся к сознательному мышлению, тем дифференцированнее становятся наши представления, чем глубже мы проникаем в бессознательное, тем становятся более общими и типичными представления. Глубина нашей психики не знает никакого «Я», а только его суммацию, «Мы», а актуальное Я, рассматриваемое в качестве объекта, становится подобным остальным объектам. У одного из больных во время трепанации черепа в наркозе постепенно исчезло сознание Я, а этим и боль. Но при этом больной настолько хорошо воспринимал впечатления от внешнего мира, что при долблении черепа выкрикивал: «Войдите!». Это говорит о том, что хотя он и воспринимал ощущения от операции, они принимали форму отделённого от Я объекта (очевидно, что череп воспринимался больным как комната). Так объективируются отдельные части личности. В следующем примере мы видим объективацию целостной личности. Моя пациентка[2] сообщает о своём состоянии во время наркоза, когда она перестала ощущать причиняемую ей операцией боль, что она увидела вместо самой себя раненых солдат, которым она сочувствовала. На этом и покоится утоляющее боль воздействие уговора на детей: можно сделать больно собачке, кошке и т. д., но только не самому ребёнку. Вместо того, чтобы видеть повреждённый пальчик у себя, ребёнок представляет таковой у других, вместо «мой пальчик» мы вводим здесь более общее представление о чьём-либо пальчике. Как часто в случае личной трагедии утешаются мыслями, что у многих или даже у всех тоже случается такое, словно бы наше страдание становится меньше при мысли о закономерности его появления, при устранении в нём всего личностного и случайного. То, что случалось и случается со всеми, уже является не нашей личной трагедией, а объективным фактом. А боль основывается на обособлении, дифференциации отдельного представления Я. Под этим я понимаю представление, связанное с сознанием «Я». Известно, что сострадание возникает тогда, когда Я захвачено состоянием страдания. У больных шизофренией, превращающих Я-представления в объективные и родовые представления, в глаза сразу же бросается неадекватность аффекта, безразличие; оно тотчас исчезает, когда удаётся наладить связь с Я, когда, например, пациентка вместо «Земля загажена уриной» говорит: «Я запачкала себя сексуальной связью»[3]. По моему, в этом именно и заключается смысл символического способа выражения. Конечно же, символ означает то же, что и более точное, «объективное» представление, он только менее дифференцирован, чем представление Я. При слове «женщина» можно наверняка подумать о гораздо большем объёме информации, чем при ограничении более узким представлением Я о конкретной Марте Н., так как в первом случае все женщины только в существенном приравниваются друг к другу. На это могут возразить: когда сновидец видит вместо самого себя другую персону, то эта другая персона воспринимается менее отчётливо, чем если бы это был сам сновидец. Но возражение это будет верно только объективно: для каждого человека другие люди в принципе существуют лишь постольку, поскольку они доступны для его психики, в других людях мы воспринимаем только то, что находит в нас отклик (что соответствует нам). Если сновидец замещает себя другой персоной, то он ни в малейшей степени не заботится о том, чтобы по возможности отчётливо изобразить соответствующую персону, скорее даже наоборот, происходит сгущение различных персон в одну; сновидцу важно только одно, выделить одно из качеств в замещающей его персоне, которое будет подходить для реализации своих желаний. Если, например, сновидец завидует красивым глазам, тогда он будет сгущать в одну интегральную персону различных лиц с красивыми глазами, так что и здесь вместо индивидуума в итоге мы получаем тип, который, как показывают исследования сновидений и больных шизофренией, соответствует архаичному способу мышления.

При истерии, при которой обычно наблюдается определённая «гипертрофия Я», одновременно обнаруживается ещё и повышенная чувствительность. Однако было бы совершенно неверно утверждать, что психическая жизнь истериков богаче, чем таковая у шизофреников: наиболее значительные мысли мы находим у больных шизофренией. Только недостаток активности Я становится причиной того, что мы здесь имеем дело с типичными, архаичными, аналоговыми способами мышления. Фройд полагает, что при шизофрении речь идёт об отстранении либидо от объектов, о его возращении, а затем о борьбе между отстранением либидо и оккупацией (пленением) либидо.

На мой взгляд происходит борьба между двумя антагонистическими течениями – родовой психикой и психикой Я. Родовая психика стремится сделать представления Я внеличностно типичными, а психика Я защищается от подобного рода растворения посредством того, что шизофреники боязливо перекладывают эмоциональную окраску исчезающего комплекса на какую-нибудь побочную ассоциацию и фиксируют на ней «Я» (неадекватный аффект). Да больные и сами замечают, что переживаемая ими эмоция не соответствует тому представлению, на которое она была перенесена, что они искусственно воссоздают тот аффект, который имелся прежде. Этим объясняется то, что шизофреники часто одновременно ещё и смеются над своим собственным пафосом, рассматривая всё происходящее как комедию. В начале болезни мы часто обнаруживаем у них тяжёлый страх и депрессию, так как больные ощущают тенденцию к нивелированию частей Я как чего-то для них антагонистического, а также замечают потерю связей в Я и приспособления к окружающей реальности. Это так, словно бы ранее вызванный чувственный тон продолжал ещё звучать, хотя объекты уже больше не связаны с Я. Доминирующее при этом чувство: мир изменился, стал жутко чуждым, словно всё было только театральной пьесой; а одновременно с этим появляются мысли: «Я совершенно чужд самому себе». Мысли деперсонализуются, они искусственно навязываются («внушаются») больному, так как появляются из глубин души, за пределами сферы самого Я, из тех глубин, которые уже отказываются говорить «я», а прибегают к местоимениям «мы» или, намного чаще, «они». Имеющееся чувство изображается патетически, так как оно больше не находит для себя объекта, напоминая этим оратора, становящегося излишне патетичным, когда он вместо оперирования соответствующими представлениями пытается изобразить само чувство. Может присутствовать страх, если сохранившаяся потребность в связи с Я, позволяет больному улавливать распад Я (чуждую власть); а с прогрессированием болезни наступает безразличие: отныне больные ничего из происходящего не воспринимают как личностно значимое: если они ещё и говорят «я», то относятся к себе как и к любому другому объекту, не подвластному воле Я. Так, например, женщина, желающая иметь много детей, может игриво рассказывать о 22 тысячах своих мальчиков, словно бы это было не её действительно страстное желание. Но иногда больные могут иметь и подлинные адекватные чувства. Я видела это и сама, когда у больных появлялись несимволические прямые связи с Я. У больных, приходящих в медицинское учреждение, нарушение очевидно настолько далеко прогрессирует, что они мгновенно оказываются во власти своей неадекватной установки. Пока остаётся вопросом будущего – сможет ли психоанализ оказать здесь серьёзную помощь.

С понижением ощущений наслаждения и отвращения психическая жизнь, следовательно, угасает не в равной степени. Затухает, конечно, потребность в дифференциации и реализации личных желаний, и, наоборот, начинается ассимиляция (растворение) дифференцированных представлений Я в представлениях, которые сформировались у целых народов, то есть происходит превращение индивидуальных представлений в типичные древнейшие представления рода. Эти представления, лишённые всякого эмоционального заряда, образованные в течении жизни народа, показывают нам содержание, которое неотъемлемо от наших влечений. Если психика Я может желать наслаждений, то родовая психика показывает нам то, чего именно мы при этом желаем, и что окрашивается для нас в последствии позитивными или негативными эмоциями. Вот тут-то мы и видим, что продолжающие в нас жить родовые желания никак не соответствуют желаниям Я, что родовая психика пытается ассимилировать в себя живущую сейчас психику Я, в то время как Я, да и вообще любая его частичка, стремится к самосохранению в имеющейся актуальной форме (инертность). И тем не менее родовая психика, отрицающее теперешнее Я, посредством как раз этого отрицания и создаёт Я заново, так как погрузившаяся на какое-то время частичка Я опять всплывёт вверх, облачённая уже в новые представления и пышнее чем когда-либо прежде. Прекраснее всего мы видим это на примере художественного творчества. Несомненно, регрессия внутри Я состоит в том, что приятные инфантильные переживания хочется пережить заново, хотя это ещё не объясняет то, почему же нам так приятны инфантильные переживания. Почему нам присуща «радость опознания известного»? (Фройд). Почему существует строгая цензура, которая пытается продолжать модифицировать для нас эти переживания ещё долгое время после того, как мы уже больше не ощущаем над собой строгой родительской власти? Почему мы не всегда переживаем то же самое и не репродуцируем одно и то же? Мы вынуждены прийти к выводу, что наряду с желанием инертности, в нас существует желание трансформации, которое в конце концов означает то, что индивидуальный контекст представления растворяется в одном из ему подобных материалов, идущем от прошедших времён. Вот так ценой индивидуального и должно появиться типичное, то есть родовое желание, которое в виде произведения искусства проецируется индивидуумом вовне. Ищут самому себе подобное (родителей, предков), в котором собственная частичка Я может полностью раствориться, так как растворение в себе подобном обычно происходит не резко и не стремительно, а исподволь. И всё же, что иное может означать это растворение для частички Я, как не смерть? Конечно, эта частичка Я появится потом опять в новой форме, возможно, что даже в более прекрасной форме, но всё же это не та же самая частичка Я, а другая, возникшая ценой гибели прежней, точно также как выросшее из семени дерево, хотя и является представителем того же семейства и вида, но это дерево не то же самое дерево, и, собственно, больше дело вкуса, будем ли мы видеть в новом потомстве продолжение или исчезновение прежней жизни. Этому соответствует и наслаждение или отвращение при мыслях об исчезновении всего комплекса Я. Существует достаточно много примеров невротиков, примеров, которые прямо говорят о том, что невротики испытывают непреодолимый страх перед половым актом, так как с потерей семени теряется и часть индивидуума!