Так как в возлюбленном любят его схожесть с одним из родителей, то становится понятно, что при этом пытаются заново и реально пережить судьбу своих предков, особенно родителей[1] (смотри работу Юнга «Значение отца для судьбы человека»). Любое случайное событие только постольку играет какую-либо роль в нашей жизни, поскольку в психике активизируется уже заранее существующее сексуальное переживание или поскольку в психике существует возможность пережить таковое. В первом случае этот комплекс удовлетворяется, а в другом случае вызывающим возбуждение элементом не удаётся овладеть, от него приходится постоянно освобождаться посредством устранения вновь и вновь пополняющегося аналогичного материала представлений. Поэтому для психической жизни активация переживания имеет только негативное значение, а именно, устранение содержания представления вместе с относящимся к нему возбуждением. Допустим, что было реализовано страстно желаемое объединение с объектом любви; как только действительность вступает в свои права, как только слово становится делом, сразу же устраняется соответствующая группа представлений, приводя к осчастливливающей разрядке. В такой момент человек психически уже ни на что не способен. Каждое представление достигает своего жизненного максимума, если перед ним появляются наиболее реальные шансы на своё воплощение в реальности; а одновременно со своей реализацией представление исчезает. Это вовсе не означает, что с реализацией одного из могучих комплексов затихает вся психическая жизнь, так как с исчезновением одного комплекса из психики устраняется всего на всего небольшая частица, которая выдифференцировалась из глобального прапереживания. Вот именно это своеобразное событие и создаёт постоянно обновляющиеся продукты дифференциации, которые вскоре опять же будут трансформировываться то ли в форме отреагирования, то ли превращаться в художественные произведения. Очень важно подчеркнуть, что все продукты сублимации по своему содержанию ни в коем случае не являются противоположностью желаний продолжения рода, адаптированными к действительности. Они только кажутся чем-то противоположным, так как менее соответствуют актуальному моменту, менее дифференцированы. Они более типичны по форме, как, например, представление о «высокой» любви к природе или к Христу. Юнг показывает, что в солнце человек прославляет своё собственное либидо, отца, живущего в самом человеке[2]. Так как эти представления не уничтожаются в результате своей активации, то они продолжают сохраняться в психике в качестве наиболее напряжённой страсти по возвращению к праистокам, и прежде всего к растворению в производителе (что мы постараемся доказать ниже). Тогда, например, становится понятным и то, почему религия как самое высокое из того, что есть у человека, столь легко становится символом самого низкого, то есть сексуальной деятельности, как, например, у анализированного Пфистером графа фон Цинцендорфа или у проходившей у меня анализ пациентки М. Посредством полного отвержения объекта любви, находящегося за пределами Я, достигается только то, что сам становишься объектом своего собственного либидо, с вытекающей отсюда аутодеструкцией.

В своих работах Штекель говорит следующее о толковании сновидений:

«Так же как сновидение в принципе не признаёт никакого отрицания, не знает оно и отрицания жизни. Умирание означает в сновидении то же самое, что и жизнь, и как раз наивысшее блаженство в жизни часто выражается в желании умереть. Подобная психологическая точка зрения, впрочем, может быть распространена и на сам выбор смерти, большое влияние здесь оказывают определённые эротические фантазии. Эти идеи неоднократно высказывались поэтами; да и философы неоднократно освещали такие связи эроса и танатоса. Даже убийство в сновидении, как часто и в самой жизни, ничего другого из себя не представляет, как только убийство на почве полового извращения, как половой акт с проявлением садизма».

До сих пор я могу разделять взгляды Штекеля. Но дальше он пишет:

«В типичном сновидении девушек речь идёт о том, что обнажённая девица стоит на улице, что на неё набрасывается огромный мужчина и наносит ей удар ножом в живот. В этом случае смерть служит иллюстрацией к дефлорации посредством насилия, речь здесь идёт о чести, которая непоправимо убивается; это смерть девственности, смерть, которая опять же может означать рождение женщины».

Сейчас я не вижу абсолютно никакой отправной точки, которая бы позволила нам рассматривать смерть в подобного рода сновидениях как моральную смерть. Сам же Штекель даже в реальной смерти видит только садистический сексуальный акт. В соответствии с тем, что женщина пронизывается в сексуальном акте фаллусом, девушка, как и женщина, видят себя в сновидениях жертвой садистического полового акта. Поэтому военные события так хорошо подходят для вспышки невроза, который, конечно же, имеет свою основу в проблемах, касающихся сексуальной жизни. Война есть то, что шествует нога в ногу с преставлениями о деструкции. Так как одно из представлений вызывает другое, родственное ему, то представлениями о деструкции на войне легко пробуждаются представления, связанные с деструктивными компонентами инстинкта продолжения рода. Деструктивные представления могут даже нормальному человеку испортить его жизнь, навязывая мысли о бренности и бесцельности существования, но особенно разрушительное действие они оказывают на невротика, у которого и обычные-то деструктивные представления намного сильнее перевешивают представления о становлении и который только и ожидает появления подходящего символа для демонстрации этой деструктивной фантазии. У подростков, особенно у девушек, в сновидениях часто появляются фантазии о лежании в гробу. Фройд учит, что пребывание в гробу является символом пребывания в утробе матери (гроб = чрево матери). Штекель совершенно правильно дополняет это учение тем, что могила имеет то же значение, что и гроб, «причём “выкапывать” несомненно имеет значение схожее с “сверлить” и “родиться” (закапывать и выкапывать). Так могила становится небом; это схоже с представлением людей о том, что из гроба (после смерти) путь идёт к небесам». У моей пациентке М.[3] наблюдается самая разнообразная символика: она приходит к новой жизни в результате того, что, как это и соответствует христианской морали, умирает в Христе. Так как эта смерть представляется ей сексуальным единением, что обнаруживается в многочисленных фантазиях пациентки, относящихся к Христу, то она должна идентифицироваться с Христом (со своим возлюбленным), превращаясь в него. Она и становится Христом, ложится вытянувшись на пол и утверждает о том, что была распята на кресте, что она хочет спасти всех больных; наконец, что она, как и Христос, является спасающей жизнь могилой. Проф. Форель = доктор J., на которого она «переносит», приходит в образе Христа к ней в камеру мёртвых (в её палату); его «хоронят заживо» и на свет он появляется вновь в форме виноградной лозы. Эта виноградная лоза, которая означает новую жизнь, по своему смыслу равнозначна ребёнку. Иногда пациентка также говорит, что она превратилась в маленькую форель. Как говорит пациентка, она вынуждена становиться маленькой форелью, потому что с ней грубо обращаются, бьют, то есть опять же из-за разрушения. В другие разы её деторождающий орган становится стеклянным гробом или разбитой фарфоровой чашкой. В нём лежат кости её мертворожденного ребёнка; фарфоровые кусочки должны быть мелко растёрты вместе с детскими костями и другими оплодотворёнными субстанциями, затем они должны будут вариться и т. д., чтобы на свет появился ребёнок. Обращает внимание то, что для появления жизни необходима смерть и, в полном соответствии с христианской верой, посредством своей смерти мёртвый становится живым. Погребение в мифологии приравнивается к оплодотворению. В верности этого утверждения можно по-настоящему убедиться, когда начинаешь заниматься мифологией.

«Для производства нового поколения» - говорит пациентка – «необходимо препарировать всё тело, из головы (психики) и из сперматического развития у животного возникает новое поколение». «Новозоон (= сперма) является материалом, из которых состоят мертвецы».

Последнее предложение говорит ещё и о том, что сперма здесь представляется в виде мёртвого продукта выделения. Пациентка Ирма, проходившая анализ у Бинсвангера, испытывала ужасное отвращение к коитусу и страшно боялась съесть труп. Если еда у неё приравнивалась половому акту, то труп = принимающейся при этом внутрь себя сперме. У Ирмы ещё имеется довольно разнообразная символика гробов, но в противоположность нормальному индивиду она долгое время страшно пугается таких представлений: для здоровой девушки представления о своих похоронах становятся блаженством, как только она начинает думать о растворении в любимом. Одна молодая девушка сказала Бинсвангеру, что «наивысшим счастьем для неё было бы пребывание в теле любимого». Ирма  иногда думает и о том, что смерть является чем-то в роде прекрасного мужчины, но такое длится у неё только короткие мгновенья, так как вскоре она оказывается во власти чисто деструктивных представлений с понятным при этом страхом. Последнее чувство Ирма изображает как

«чувство дикости, взбешённости, непереносимых мук, непреодолимости, при которых не знаешь, что делаешь и что из этого получится».

Человек чувствует себя отравленным (потому столь хорошо подходит для символа сексуального животного длинная по своей форме змея) и опасно больным, так гласит символика пациентки М. и других больных. Тогда при беременности начинает сказываться деструкция из-за ребёнка, развивающегося ценой матери, словно бы это была какая-то злокачественная опухоль. У моих коллежанок-медиков в большом количестве был представлен материал с соответствующими символическими образами, здесь тоже была задействована бессознательная сфера. Так одной из них приснился её младший брат (желаемая личность), у которого в желудке была «голубиная опухоль» (размером с голубя) [голубь – символ безвинности]; затем эта опухоль выходит через рот. Другая коллега видит у себя в сновидениях гнойный нарыв на шее, как это было у госпожи М. Опять же другая коллежанка несколько раз видит в сновидениях раковые образования на пальцах, или какой-то доцент, на которого она «переносит», спрашивает её в сновидении о раковой опухоли (эксгибиционистическое сновидение), а другие коллежанки заболевают скартлатиной и т. д. Каждый сексуальный символ как и в мифологии имеет значение Бога, оделяющего жизнью и смертью: только один пример на всё: лошадь, одно из известных сексуальных животных, является дающим жизнь животным Бога солнца, но лошадь кроме того ещё является и животным мертвецов, символов смерти[4].

Очень поучительны деструктивные представления при различных формах самоудовлетворения. Психический аутоэротизм можно очень хорошо изучать на примере Ницше. Ницше, всю жизнь остававшийся одиноким, обратил всё либидо на свою собственную персону. Как же Ницше понимал любовь, или, вернее, ощущал её? Одиночество настолько сильно мучило философа-поэта, что он создал себе идеального друга, Заратустру, с которым идентифицировался. Страсть по любви привела к тому, что Ницше стал в самом себе и мужчиной, и женщиной, воплотив их обоих в образе Заратустры.

«Она уже приходит, та, которую одним словом можно назвать «пылкая», её любовь охватывает всю землю. Всё и безвинность, и вожделение, является любовью солнца! Смотрите же как нетерпеливо оно восходит над морем! Неужели Вы не чувствуете его страсти и жаркого дыхания его любви? Оно жаждет всосать в себя всё море и его глубиной охватить высоты: Тогда желание моря с тысячью грудями сможет возвыситься до небес. Быть зацелованным и высосанным жаждет море под страстью солнца. Море хочет становиться наслаждением, высотой, тропинкой для света, да и вообще самим светом. Поистине быть равным солнцу означает мою любовь к жизни и ко всем глубоким морям. А это уже подразумевает то, что все глубины должны подняться до моих высот. Вот именно так говорил Заратустра».