Вагин Юрий Робертович

Научный руководитель Пермского образовательного научно-исследовательского центра авитальной активности, к.м.н.

Уборка закончена и наступил праздник — такое ощущение возникает, когда держишь в руках переведенную Сергеем Панковым и выпущенную санкт-петербургским издательством Б&К книгу швейцарского психоаналитика Корделии Шмидт-Хеллерау «Влечение к жизни и влечение к смерти. Либидо и Лета. Сводная формально-логическая модель психоаналитической теории влечений и структурной теории». Уже одно название звучит как песня. Долгожданный праздник появления на российском книжном рынке работы по на-стоящему современному психоанализу. И еще может быть Вэйко Тэхкэ. Праздник этот частный, может быть даже личный, и издатели это, скорее всего, понимают (тираж книги — 500 экземпляров), но праздник этот наступил.
Фраза, с которой Корделия Шмидт-Хеллерау начинает свою работу: «Минули годы с той поры, когда метапсихология стала объектом придирчивой и принципиальной критики» для нее самой — эпическая и, может быть,— элегическая и, скорее всего, она совершенно не представляет себе (да и не должна): какое особое трагическое значение эта фраза имеет для российской аудитории. Эта фраза вызывает легкую душевную боль из-за не столько невосполнимой, сколько именно трагической оторванности российского психоанализа от международного и межнационального потока психоаналитической мысли. Шмидт-Хеллерау говоря о «придирчивой и принципиальной» критике имеет в виду уважаемых ею господ Клейна и Гилла, Холта и Шафера, Столороу и Петерфрейнда, Резенблата и Тикстуна, Рапапорта и Рубинштейна, а в памяти российских читателей старшего поколения всплывает другая «придирчивая» критика других товарищей: Ляликова и Бассина, Рожнова и Рожновой, Спиркина и Мамардашвили — и здесь нет большой нужды перечислять все фамилии, потому что эта «критика» единственно знакомая нам на протяжении многих десятилетий заключалась по большому счету в одной фразе: «Картина природы человека, нарисованная Фрейдом, не только мрачна и принципиально неверна. Она, кроме того, по существу, глубоко аморальна» .
Начало учебы в клинической ординатуре по психиатрии совпа-ло у меня со знаковым по тем временам выходом «Лекций по введению в психоанализ» в 1989 году. Это событие трудно было назвать праздником. Книгу выдавали психиатрам по спискам в кабинете главного врача областной психиатрической больницы и разве что не брали подписку о неразглашении. Это не был праздник. Это было современное переложение классической античной трагедии. Большин-ство врачей-психиатров, которые, может быть, впервые в жизни дер-жали в руках работу Фрейда, уже не могли ее прочитать. Они держали книгу в руках, листали, выхватывали из текста отдельные моменты, рассказывали их друг другу как анекдотыЕ и все. Повлиять на сформировавшееся клиническое мышление книга уже не могла.
Последующее возвращение Фрейда в Россию ограничилось по большей части переизданием библиотеки Ермакова со всеми ее дос-тоинствами и недостатками. О реальных планах по переводу и изданию полного собрания сочинений Фрейда не слышно. Значительное число работ первостепенной значимости до сих пор не переведено и не доступно российскому читателю. Всплеск интереса к психоанализу, произошедший в середине-конце 80-х годов, с середины 90-х пошел на убыль и психоанализ (вторая волна в психологии), едва докатившись до российских берегов, оказался поглощен гуманистической психологией (волной третьей) и экстрасенсорным мистицизмом Менегетти (волной четвертой). Иллюстрацией к этому может служить один молодой доктор, проходивший практику в нашем отделении, который, пролистав несколько книг Фрейда, сказал однажды: «Что ж, теперь, когда я в совершенстве овладел психоанализом, мне бы хоте-лось овладеть психосинтезом».
Психосинтез, НЛП, трансактный анализ, гештальт, трансперсональная и гуманистическая психотерапия — вот те направления, которые занимают сегодня умы российской психологической и психотерапевтической школы. И можно не удивляться, что популярные в России представители гуманистической психологии и психотерапии: Франкл, Фромм, Хорни обвиняют сегодня (сегодня — разумеется, в нашем ретардированном восприятии) Фрейда, психоанализ и теорию влечения к смерти точно так же как обвиняли их в свое время пред-ставители советской психологии. Те «новые пути в психоанализе», которые предлагают неофрейдисты и постфрейдисты ведут читателей в направлении прямо противоположном направлению движения фрейдовской мысли и проходят по территориям, на которых вершина метапсихологического творения фрейдовского гения — теория влечения к смерти «является не только необоснованной, не только про-тиворечащей фактам, но и, несомненно, вредной по своим последствиям» .
Еще более необычно складывается ситуация с метапсихологической теорией Фрейда в рамках классического психоанализа. Никто не совершил столько усилий для исключения метапсихологии из практики психоанализа, сколько сами психоаналитики. При этом, если представители других школ психологии и психотерапии, будучи не согласны с некими положениями психоаналитической теории, открыто выходят на поле научной брани, чтобы смело бросить вызов психоанализу и сразиться с ним в честном бою, современные психоаналитики молчаливо игнорируют метапсихологическую теорию в целом и теорию влечения к смерти в частности, не отягощая себя критикой (по принципу «о мертвых или хорошо, или ничего») и спешат раньше времени произвести их похороны. Томэ и Кэхеле (Thoma & Kachele, 1996) — авторы первого после шестидесятилетнего перерыва изданного в России фундаментального двухтомного руководства «Современный психоанализ» пишут в самом начале о метапсихологической теории Фрейда, как о связанной с биологией XIX века, устаревшей и давно уже умершей теории, принятие которой за основу для научного объяснения психики мешало психоаналитикам признать неадекватность дуалистической теории влечений. Авторы с удовлетворением сообщают нам, что «лишь совсем недавно произошли ее (метапсихологии — Ю.В.) достойные похороны», «раздел имущества» и теперь уже психоаналитикам «больше не придется затруднять себя псевдо-научными метапсихологическими объяснениями энергетических трансформаций» . Петер Цизе в энциклопедии глубинной психологии пишет, что теория влечения к смерти «вряд ли играет существенную роль в современной психоаналитической литературе» . Теория влечения к смерти «представляет собой интересную натурфилософскую спекуляцию, но не приносит пользы в клинико-теоретическом смысле» — пишет там же Хайнц Хензелер . О том же и в тех же словах Петер Куттер в «Современном психоанализе» .
Я как и Шмидт-Хеллерау критически отношусь к теории влечения к смерти в том виде, как она была сформулирована Фрейдом (о чем подробнее уже писал ранее ) но мне бы хотелось здесь обособить свою критику от той, с которой приходится часто встречаться на страницах психиатрической, психоаналитической и психологической литературы. По очень многим принципиальным позициям можно не со-глашаться с теорией влечения к смерти Фрейда, но нельзя считать, что под названием «влечение к смерти» Фрейд описал собственные метафизические фантазии, вызванные, по мнению различных авторов-психоаналитиков, его старостью, болезнью, войной, смертью дочери или ослаблением умственных способностей. Открытие Фрейдом влечения к смерти можно сравнить с открытием Христофором Колумбом Америки. Хотя Колумб искренне считал, что он открыл западный путь в Индию, но ведь земля была, и был остров Самана, и было Саргассово море, и Куба, и Гаити, и Багамские острова. Так получилось, что, описывая в 20-х годах влечение к смерти, как дуальную пару к влечению к жизни, Фрейд описал на самом деле то единственное влечение, которым обладает любое живое существо. Он ошибался не в том, что предполагал наличие влечения к смерти (как считают многочисленные критики), а в том, что предполагал у человека наличие влечения к жизни. Шумные проявления Эроса, которые так бросались ему в глаза, на самом деле оказались проявлениями Танатоса, а либидо — магистральный поток влечения к смерти, настолько мощный, что он способен, преодолев барьер системы хронификации жизни и заплатив порождением другой жизни, максимально быстро привести живой организм к гибели.
Вся теория влечений без сомнения нуждается в пересмотре, и сам Фрейд этого никогда не боялся. Качество его открытий нисколько не умаляется достаточным количеством ошибок и неточностей. Фрейд никогда не уставал исправлять их, не боялся открыто признавать и, даже совершая новые, часто здесь же допускал саму возможность ошибиться. В «Жизнеописании» он выражает готовность пожертвовать любой частью своей метапсихологической теории безо всякого сожаления и ущерба для теории в целом, как только выясниться, что ей чего-либо недостает.
Прошедшие после смерти Фрейда годы показали, что если метапсихологической теории чего-либо и недостает, то это не идей, а в первую очередь — людей, обладающих способностью смело следовать за логикой фрейдовской мысли и не бросаться в пропасть как знаменитый фрейдовский верблюд при встрече на узкой горной дороге с львом глубинных структур агрессивности, деструктивности и влечения к смерти. Шмидт-Хеллерау сумела это сделать. Заметив как и многие существенное противоречие в попытке Фрейда увязать кон-цепцию влечения к смерти с представлением об агрессии, она, благополучно миновав льва, пустилась далее в увлекательное путешествие по стране фрейдовской метапсихологии, которое принесло ей немало открытий и приятных моментов. Ее путевые заметки и легли в основу ее книги. Здесь не так важно, что многие из ее наблюдений не совпадают с той картиной, которая открывается нам с тифоаналитической точки зрения. Важно то, что Шмидт-Хеллерау имеет свою точку зрения, и ее взгляд обращен в том же направлении, что и наш.
Остается еще раз подчеркнуть здесь, что работа Корделии Шмидт-Хеллерау представляет собой счастливое исключение в современном психоанализе. Ее бережное отношение к теории влечения к смерти — последнему ребенку гениального отца, ребенку, которого не только выплеснули из купели вместе с водой, но и поспешили заживо похоронить, вызывает искреннее уважение. В то время как кри-тика метапсихологии сама по себе уже стала классикой, нужно иметь определенную смелость, чтобы заявить, что все аргументированные обвинительные заключения «далеко не столь неотвратимы, как видится авторам критических работ» . Ребенок, по мнению Шмидт-Хеллерау, по сей день благополучно жив, и если он чем-то и болеет, то его нужно лечить, а не хоронить.

*
Итак Шмидт-Хеллерау не ставит перед собой задачу реанимировать метапсихологическую теорию, поскольку считает, что она собственно жива и благополучно продолжает существовать, вне зависимости от того желают это замечать отдельные психоаналитики или нет. Она лишь справедливо замечает, что пренебрежительное отношение к метапсихологии не может не отразиться на качестве психоаналитической терапии и на перспективах ее развития. «Конфликт с метапсихологией не исчерпан,— пишет автор, а — любой неизбывный тлеющий конфликт подрывает функциональный потенциал Я, в данном случае — критический и новаторский потенциал психоанали-за» . Одного этого уже вполне достаточно с ее точки зрения, чтобы в интересах самого психоанализа вновь обратиться к проблеме.
Прежде всего, Шмидт-Хеллерау пытается разобраться, какое место метапсихология занимает в общем массиве психоаналитической теории и заметим, что не случайно ее введение имеет подзаголовок: «Метапсихология: надстройка или базис психоанализа?». Используя категории исторического материализма, автор (доктор философии) ставит вопрос: что такое метапсихология: дополнительный и необязательный компонент клинической практики (как утверждает большинство аналитиков) или ее основа (базис). Возможно, или нет достичь положительных результатов в лечении без явной или скрытой опоры на метапсихологию? И если психоанализ — цельное здание, то является ли метапсихология его фундаментом или это лишь изящное украшение фасада, дизайн, который может кому-то нравиться или не нравиться и который можно легко произвольно изменить при косметическом ремонте или вообще отбросить без необходимости существенных изменений в структуре сооружения?
Эта проблема, которую Шмидт-Хеллерау поднимает на первых же страницах своей работы, на самом деле имеет столь немалое значение для психоанализа, что обходить ее стороной было бы непростительной ошибкой. У противников метапсихологии Фрейда в этом месте расположен очень мощный аргумент, который они никогда не забывают использовать в качестве одной из отправных точек для своей критики, и следует признаться — их в этом трудно обвинить.
Чтобы понять в чем сила этого аргумента представим себе еще раз то же здание психоанализа и его главного архитектора, который, знакомя нас со своей постройкой, говорит нам про ее некий фрагмент уже знакомую нам фразу: я готов без всякого сожаления и ущерба для всего здания в целом пожертвовать этим фрагментом или заменить его на любой другой, как только выяснится, что ему чего-либо недостает. О каком фрагменте, мы могли бы предположить, здесь идет речь? О фрагменте фундамента или о некоем второстепенном фрагменте интерьера? Думается, логично предположить, что столь легко и без сожалений архитектор мог бы рассуждать лишь о некоем второстепенном фрагменте. А ведь фраза, которая приведена выше — это практически дословное высказывание Фрейда по поводу собственной метапсихологической теории.
Шмидт-Хеллерау пишет, что не случайно ее (фразу) в последнее время так любят цитировать противники метапсихологической теории:

«Епри мысли о «надстройке» и готовности Фрейда пожертвовать любым фрагментом теории так и подмывает обновить те из них, которые представляются непригодными, меняя одну теорию на другую, как меняют головной убор, чтобы поспеть за изменчивой модой,— сперва выбрать модель power engineering, затем польститься на кибернетику и, в конце концов, остановить свой выбор на теории хаоса,— только бы не отстать от актуальных тенденций, даже если для психоанализа не будет от этого никакого толка» .

Разумеется, мы можем сказать, что нельзя строить систему ар-гументации, основываясь на одной фразе одного человека. Но в данном случае это нам вряд ли поможет. Даже если мы попытаемся отмахнуться от слов Фрейда, сославшись на возможную оговорку автора (коих в текстах Фрейда обнаруживается немало), то мы никак не сможем так же легко отмахнуться от его многолетней и целенаправленной деятельности по замене главного компонента метапсихологической теории — теории влечений. Хорошо известный и очевидный факт, что Фрейд как минимум однажды принципиально изменил ядро метапсихологии, и это, как не менее хорошо известно, не привело к заметным потрясениям во всем здании психоанализа, позволяет большинству психоаналитиков рассматривать метапсихологию не как базис, а как надстройку, как интересный, но не очень нужный эстетический и философский штрих. Большинство жильцов здания (психоаналитики) «поворчали» некоторое время на возрастные «странности» отца-основателя и как ни в чем не бывало продолжили жить, стараясь либо не замечать, либо различными способами прикрывать причудливые и пугающие картины влечения к смерти, изображенные Фрейдом в последних работах. Их можно понять. На самом деле трудно представить себе: как могло бы здание психоанализа столько лет строиться и стоять на неверно уложенном фундаменте и как могло получиться, что последующее обнаружение «фундаментальной» ошибки и замена основ никоим образом не сказались на его общем состоянии.
Разумно предположить в этом случае, что если Фрейд что-либо и менял в своей метапсихологии (здесь не так уж важно верны или не верны его изменения), то по крайней мере все его манипуляции не имеют отношения к основам психоанализа, являются частным делом Фрейда и не имеют обязательного характера для всех психоаналитиков. Вполне разумно также, что исходя из этого, в большинстве последующих классификаций в фундамент психоаналитической теории закладывается не метапсихология, а клинико-психологическая феноменология, полученная в строгих рамках аналитической ситуации. На этом эмпирическом основании возводятся стены клинических интерпретаций, а на них возлагается крыша клинической теории. Метапсихологии здесь достойного места просто не остается, и она всегда занимает последние уровни во всех классификациях. Для полной и окончательной ясности в комментариях специально подчеркивается, что она имеет «куда менее важное» значение, чем все остальные уровни.
Шмидт-Хеллерау приводит две наиболее известные систематизации Вельдера (Waelder, 1962) и Рубинштейна (Rubinstein, 1967), считая, что они достаточно хорошо отражают существующие тенден-ции:

Вельдер, 1962; Рубинштейн, 1967
1. Наблюдения в аналитической ситуации } 1. Аналитическая ситуация
2. Клиническая интерпретация
3. Клинические обобщения } 2. Клиническая теория
4. Клиническая теория
5. Метапсихология } 3. Метапсихология
6. Философия Фрейда

Вельдер в пояснении к своей классификации указывает, что метапсихология — всего лишь умозрительная и малозначимая над-стройка. «Научным самозаблуждением» называет ее Хабермас (Habermas, 1968). Гилл (Gill, 1976) считает, что метапсихология — это вообще не психология. «Метапсихология — кому она нужна?» — спрашивает Мейсснер (Meissner, 1981). От метапсихологии осталась лишь пустая идея — пишет Моделл (Modell, 1981). Томэ и Кэхеле (Thoma & Kachele, 1985) считают, что идеи метапсихологии содержательно и методологически чужды психоанализу и призывают современников «обновить психоаналитическую теорию, существовавшую раньше в форме метапсихологии и потому основанную на зыбкой почве » . Современный психоаналитик — пишет Алексей Руткевич — «может строить гипотезы относительно того, что доминирующий у пациента тип взаимоотношений с другими людьми как-то связан с недостаточным вниманием к нему со стороны матери в первые месяцы жизни или со сложностями в идентификации с отцом-алкоголиком. Но аналитик совершенно спокойно обходится без широких обобщений о «судьбах влечений» . И это, судя по всему, на самом деле так. Академический учебник Ральфа Гринсона «Практика и техника психоанализа», пользующийся большой популярностью за рубежом (более десяти изданий) и в России, и о проблеме дуализма влечений, и о проблемах влечения к смерти упоминает вскользь несколько раз. Получается, что практикам они совершенно не нужны?
Какой вывод остается сделать нам? Если рассматривать ситуацию только в свете тех фактов, которые были приведены выше, то можно лишь согласиться с большинством психоаналитиков и спорить дальше уже не о фундаментальных принципах метапсихологической теории, а о ее прикладных аспектах, имеющих не столько естественнонаучную, сколько метафорическую, герменевтическую и литературно-философскую ценность. У нас нет никаких оснований упорст-вовать в попытке убедить кого-либо в том, что возможно извлечь из под здания фундамент и заменить его новым так, чтобы это никоим образом не повлияло на качество жизни его жильцов. Продолжая на-ставать на этом, мы рискуем подвергнуться не просто критике, а за-служенному осмеянию и не собираемся этого делать. Если бы все было так, то нам (и всем сторонникам основополагающей роли ме-тапсихологии в психоанализе) нужно было бы признать свое пораже-ние, прекратить бесплодные споры и поставить на этом точку.
Все это было бы так, если бы не те новые факты, которые не-давно были открыты нами в свете тифоаналитической теории . В ее свете многое становится очевидным и в том числе затронутая выше базисно-надстроечная проблема. Становится понятно, как получилось что кардинальные изменения, произведенные Фрейдом в метапсихо-логическом базисе, не привели к заметным потрясениям в многоэтажной и разветвленной структуре надстроек. Если теория влечений это фундамент психоаналитической теории, то положив изначально в основу здания психоанализа с двух сторон сексуальное влечение и влечение к самосохранению, Фрейд в дальнейшем, как он утверждал, объединил их между собой, сдвинул и добавил с другой стороны на освободившееся место влечение к смерти. Жить в здании, основан-ном на подобном новом дуалистическом фундаменте, большинство психоаналитиков за немногими исключениями (Герберт Нюнберг, Мелани Кляйн) отказалось, но при этом они отказались и выезжать из него, заявив, что все, что происходит в сфере фундаментальной метапсихологии не имеет отношения к сфере их клинической деятельности и их не касается.
С тифоаналитической точки зрения это не так. Метапсихология и теория влечений является обязательной основой психоаналитической теории и тем более она является основой тифоаналитической теории, как теории изучающей влияние глубинных мотивационных сил личности на ее нормальное и патологическое функционирование. С тифоаналитической точки зрения в основе здания человеческой психики, равно как и всей биологической жизни с самого момента ее зарождения всегда лежал, лежит и будет лежать единый фундамент влечения к смерти. Современная психология, а вслед за ней и психотерапия в значительной степени поражена вирусом витализма, от ко-торого биология долго и безуспешно пыталась излечиться. Виталистический принцип «жизненного порыва» без какой-либо критики принят в современной психологии и единовластно господствует в ней. Глубинная психология Юнга и психоанализ не являются исключением в этом вопросе. Витализм и «жизненный порыв» нашел свое выражение здесь сначала в теории либидо, а затем в теории влечения к жизни. Только в конце жизни Фрейд нашел в себе мужество противопоставить безраздельному господству виталистической идеи идею противоположно направленного влечения – влечения к смерти. Что из этого вышло — мы уже писали. Что выйдет из нашего утверждения, что человек, равно как и любое другое живое существо не обла-дает влечением к жизни — можно только догадываться, хотя факт этот, по большому счету, настолько очевиден, что по сути своей он даже банален. Если мы с вами наблюдаем некий процесс и видим, что он имеет определенное направление движения из точки А в точку Б, и если мы предполагаем присущую ему определенную тенденцию, то, если мы назовем эту тенденцию влечением, спрашивается (задача для пятого класса общеобразовательной школы): влечением к чему будет определяться данный процесс? Дети ответят, что данный процесс бу-дет определяться влечением к точке Б.


Если, далее, не останавливаясь на этом, мы совершим с вами еще одно интеллектуальное усилие и рассмотрим с этих же позиций теперь уже другой определенный процесс, который мы с вами называем жизнью, то, что мы увидим? Мы увидим все тот же вектор, определяющий направление некоторого движения, начальной точкой которого является, допустим, оплодотворение, а конечной смерть.

Движение от точки А (оплодотворение) до точки Б (смерть) мы называем жизнью. Какая тенденция лежит в основе этого процесса? Или какое влечение, если мы будем использовать этот термин? В данном случае использование того или иного понятия не играет существенной роли, поскольку вне зависимости от того, как бы мы ни назвали этот процесс, он всегда будет устремлен в одном направлении — к смерти. И соответственно этому всегда в основе жизни будет лежать тенденция к смерти, влечение к смерти, стремление к смерти и воля к смерти. Иного не дано.
Почему, спрашивается, если мы наблюдаем жизнь, только как векторный процесс, всегда направленный из точки оплодотворения в точку смерти, и никогда по иному, почему сама мысль о влечении к смерти, если она и высказывается, вызывает столь бурное сопротивление? Почему любые попытки решить эту, в общем-то, простую, задачу, воспринимаются как оскорбление общественного мнения, как вызов, если не как бунт? Каким образом в основе жизни может ле-жать влечение к жизни? Как в основе процесса может лежать влечение к процессу? По своей сути определение жизни через влечение к жизни есть классическое определение вечного двигателя, который якобы должен работать за счет внутренней тенденции к работе. Тако-го двигателя нет, равно как и не существует и не может существовать никакого влечения к жизни у живой системы.
Одно из крупнейших структурно-динамических образований, функционирующее на базе влечения к жизни Фрейд описал как систему сексуальности, считая ее энергосистемой с автономным источ-ником питания, запасом энергии (либидо), целью и объектами. Энергией этой системы по его мнению подпитываются многочисленные (если не все) системы психического аппарата за исключением систем самосохранения, имеющих свой источник питания (интерес).
Что такое либидо и что такое интерес, каким образом они противопоставлены друг другу в организме по понятным нам теперь причинам психоанализ так никогда и не выяснил. Около двух десятилетий ситуация сводилась к достаточно успешной клинической практике с одной стороны и гораздо менее успешной попытке развязать терминологической гордиев узел теории влечений с другой стороны. В 20-м году Фрейд предпринял смелую попытку разрубить этот узел, усмотрев в случаях нарциссизма, садизма и навязчивых повторений в непосредственной близости с сексуальным влечением некое другое влечение, которое он назвал влечением к смерти.
В данном случае, как мы теперь понимаем, он заметил не другое дуалистическое, а то единственное влечение, которое располагается много глубже сексуальности и питает ее наряду с другой биологической, психической и социальной активностью. Заметил, но не придал этому влечению того значения, которое оно по справедливости занимает в биологической и психической активности. Поскольку между влечением к смерти и взглядом Фрейда всегда располагалась система сексуальности, она мешала ему полностью рассмотреть фундамент психической и биологической активности, состоящий из единого мегаблока влечения к смерти. То, что Фрейд описал в 20-х годах как влечение к смерти — всего лишь малая часть единого влечения к смерти, существенную часть которого на протяжении всей своей жизни он ошибочно называл и описывал как влечение к жизни и ли-бидо. Понятно теперь почему Фрейд удивлялся, что проявления либидо хорошо заметны, а проявления влечения к смерти скрыты от него за шумными проявлениями Эроса. Поскольку и то, что Фрейд называл либидо, и любой интерес, и так называемые влечения Я, и любая потребность являются производными от влечения к смерти, то по разному обозначая их, Фрейд ошибался в квантификации и квалифи-кации влечений, но не в их фундаментальной роли в психической и психопатологической активности. Он по большому счету никогда и никак не затрагивал фундамент человеческой психики в психоаналитической теории, но лишь все ближе и ближе приближался к нему и той картине, которая открылась нам сегодня с тифоаналитической точки зрения. Но это уже проблемы не психоаналитической теории и не метапсихологии Фрейда, а тифоаналитической теории. Мы же сейчас вновь обратимся к системе аргументации Шмидт-Хеллерау.

*
Анализируя уровни психоаналитической теории, Шмидт-Хеллерау обращает внимание на проблему естественнонаучного редукционизма Фрейда, замечая, что предъявляемые к научной системе требования четко использовать свой понятийный аппарат, не всегда выполняются в психоаналитической теории. То, что многие психо-аналитические понятия имеют различный смысл на различных уровнях теории, приводит к логическим ошибкам и провоцирует дополни-тельную критику с постоянными попытками ревизии тезауруса. Все «явные логические погрешности и неточности, допущенные при формулировании понятий метапсихологииЕ объясняются именно тем, что Фрейд не обособлял различные уровни теоретических фор-мулировок» — пишет Шмидт-Хеллерау.
Но она в отличие от критиков считает, что данная проблема преодолима, так как «главную роль при определении нюансов значения того или иного понятия играет соответствующий дискурс» . Способен ведь любой живой язык справляться не только с многозначностью, но и с омонимией, выводя конкретное значение слова из контекста. Признавая избыточную метафоричность и антропоморфизм фрейдовского стиля, Шмидт-Хеллерау показывает на примерах, что до настоящего времени все попытки «перевести» психоанализ на четкий «практический» клинический язык неизбежно терпят фиаско.
Парируя критику естественнонаучного редукционизма фрейдовской метапсихологии и обвинения в том, что метапсихологические «безличные понятия, обладающие лишь мнимыми научными достоинствами, скрывают от нас индивида, осознающего себя активной, деятельной личностью, определяющей и создающей обстоятельства» автор очень удачно использует пример из современной фрактальной геометрии, замечая, что очевидно «никому не придет в голо-ву упрекать, скажем, математика в том, что, экспериментируя с формулой х > х? + с, он грешит редукционистским и механистическим подходом к осмыслению природы» . Геометрические фигуры, получаемые при графическом изображении фрактальных формул очень похожи на многие природные явления: снежинки, листья, деревья, но математика интересуют не они (не конкретные формы), а те принци-пы, которые лежат в основе их возникновения. Индивидуальность, в редукционистском пренебрежении к которой часто обвиняют метапсихологию, не может исчезнуть из сферы ее интересов, поскольку ее там никогда не было, — считает Шмидт-Хеллерау, — и она никогда не являлась предметом ее изучения.
Заметим здесь, что метапсихология Фрейда не единственное направление исследований человека, которое подвергалось необоснованной критике именно с этих позиций. В пренебрежении к индивидуальным психологическим особенностям человека традиционно об-виняется бихевиоризм, который открыто и четко постулирует пренебрежение индивидуальными психологическими особенностями как отличительную специфику своего методологического подхода.

*
За различными направлениями аргументации за и против фрейдовской метапсихологии Шмидт-Хеллерау зорко усматривает старую как мир проблему взаимоотношения души и тела:

«Какие бы частные расхождения не обнаруживались между представлениями оппонентов, которые могут отдавать предпочтение тео-рии тождественности или теории взаимодополнения, склонятся к функционалистскому или эпифеноменалистскому подходу, придерживаться нейроэпистемологической или интеракционистской точки зрения, в целом расхождения эти продиктованы ответом на главный вопрос о том, являются ли психика и соматика двумя взаимосвязанными, но в корне различными началами, как полагают дуалисты, или душа и тело представляют собой нечто целое, как считают сторонники монизма» .

Если мы вспомним здесь классификацию Вельдера и его пре-небрежительное отношение к метапсихологии и философии Фрейда, то поймем, что Шмидт-Хеллерау предлагает занять еще более принципиальную позицию: мало того, что она считает, что для адекватного понимания психоаналитической теории необходима метапсихоло-гия, она считает, что для адекватного понимания метапсихологии в свою очередь необходима философия Фрейда. Прежде, чем обсуждать метапсихологию Фрейда (пятый уровень классификации Вельдера), необходимо, так или иначе, высказать свое отношение к его философии (шестой уровень классификации). Шмидт-Хеллерау считает, что невозможно адекватно использовать ни один уровень психоаналитической системы без учета вышележащего уровня, хотя сам Вельдер, как мы помним, утверждал совершенно противоположное. Он считал, что значимость уровней снижается при переходе от кли-ники к теории, а пятый и шестой уровни в своей классификации определял как «куда менее важные» чем остальные. Клейн (Klein, 1976) полагая, что метапсихология является всего лишь формой, в которую Фрейд отлил свою философию, также не считал ее важной или содержательной и вообще писал, что она не имеет никакого значения, поскольку никак не связана с выполнением главной задачи психоанализа — терапией.
Шмидт-Хеллерау с этим принципиально не согласна, но (!) это несогласие автоматически предполагает необходимость открыто высказать свое отношение к философии Фрейда, которое в данном случае определит все дальнейшее понимание его метапсихологии, клинической теории, клинических интерпретаций и собственно клинической феноменологии. Если ты принципиально согласен с философией Фрейда — ты имеешь и возможность и право на критическое осмысление вытекающей из нее (философии) метапсихологии. Если ты принципиально не согласен с ней, то тем самым ты утрачиваешь право и возможность критиковать его метапсихологию. Потому что человек, не согласный с философией Фрейда может критиковать лишь ее, но не метапсихологию, так как не имеет смысла тратить усилия на анализ неправильного следствия из неправильного посыла. Принципиальному противнику употребления алкоголя нет смысла критиковать вкусовые достоинства водки, коньяка, вина или пива.
Необходимость обозначить свою позицию по поводу психофизиологической проблемы на пороге здания психоанализа — проблема не менее актуальная, чем все предыдущие, затронутые Шмидт-Хеллерау. Эта проблема, возможно, не существует для тех, кто считает философию и метапсихологию Фрейда не принципиальной для психоанализа (в этом случае не принципиальна и философская позиция), но если ты ставишь фрейдовскую философию и метапсихологию в основание психоанализа, ты должен ответить (как минимум для себя) на вопрос: какую философскую позицию ты занимаешь сам. Заметим, что Шмидт-Хеллерау считает, что на самом деле это необ-ходимо сделать всем. «Всем критикам метапсихологии приходится сталкиваться с проблемой выбора между монизмом и дуализмом» ,— пишет она, а не только тем из них, кто с уважением относится к фрейдовской философии.
Принципиальная позиция автора в оценке необходимости определиться (с кем ты, товарищ?) в выборе философской позиции для адекватного анализа фрейдовской метапсихологии вызывает наше абсолютное согласие и искреннее уважение. Но (!) тем быстрее на этом фоне возрастает наше удивление, когда мы убеждаемся, что сам автор (столь принципиальная по отношению к другим) со своей позицией так и не определилась. Шмидт-Хеллерау так и не определила для себя: какую философскую позицию занимает она — монистическую или дуалистическую.
Поднимая осторожно этот вопрос, Шмидт-Хеллерау аппелирует к работе Рубинштейна «Психоаналитическая теория в свете души и тела». Его теорию эмпирического параллелизма она считает наиболее адекватной в ситуации, когда «окончательное решение» не вынесе-но» . С последним утверждением спорить трудно. Окончательное решение по делу монизма и дуализма на самом деле не вынесено, и надеяться, что решение по делу, слушание которого идет уже более двух тысяч лет, будет вынесено в ближайшее время — наивно. Оно, возможно, не будет вынесено еще несколько ближайших столетий (если не тысячелетий). Мы ведь видим, как мало что изменилось с тех пор, как более двух тысяч лет тому назад Тит Лукреций Кар писал:

Е доводы нам говорят, что телесна природа
Духа с душой, раз она и членами движет, и тело
Будит внезапно от сна, и меняет лица выражение,
И человеком она целиком руководит и правит,
Этого можно достичь не иначе, как осязанием,
А осязания нет без тела. Не ясно ль отсюда
Нам, что и дух и душа обладают телесной природой?

Уже тогда Лукреций призывал читателей не соглашаться с откровенным психофизиологическим параллелизмом Демокрита:

В этих вопросах, смотри, не держись ты такого
Как полагает о том Демокрита священное мнение:
Будто одно за другим расположены первоначала
Тела и духа и так, чередуясь, связуют все членыЕ

На дворе XXI век. Что изменилось? Ничего. Как будто бы двух тысяч лет и не было. Есть сторонники монистической точки зрения. Есть сторонники дуалистической точки зрения. Каждая сторона твердо отстаивает свою позицию. Кроме этого есть попытки занять либо обе позиции сразу, либо — некую промежуточную. На этом фоне наивно ставить вопрос в плоскости необходимости принятия оконча-тельного решения. И мы этот вопрос таким образом и не ставим. Вопрос ставится совершенно в иной плоскости: в плоскости необходи-мости занятия своей определенной позиции. Фрейд ее занимал, открыто обозначал и всю жизнь строго придерживался. Повторимся, что мы здесь не говорим о том, что та или иная позиция имеет свои преимущества или тем более о том, что та или иная позиция верна. Мы удивляемся лишь тому, что Шмидт-Хеллерау мягко и уклончиво заявляет, что «поскольку каждая сторона выдвигает веские доводы в свою защиту, обвинять кого-либо было бы несправедливо» и определить свою позицию не спешит.
Но, простите, как же так? Если восприятие и адекватное использование всего корпуса психоаналитической теории, включая метапсихологию, зависит от адекватного прочтения фрейдовской философии (в чем нас выше старалась убедить сама автор), а важнейшим ее моментом является принципиальное решение психофизиологиче-ской проблемы — как можно понимать здесь подобный плюрализм? Тем более с опорой на теорию эмпирического параллелизма, которая, кстати, является теорией не Рубинштейна, а русского психолога Г.И.Челпанова , смещенного в двадцатых годах XX века за свою принципиальную «идеалистическую» и «дуалистическую» позицию с поста директора основанного им же психологического института.
Г.И.Челпанов был известным учеником В.Вундта и открытым сторонником его откровенно дуалистического принципа психофизиологического параллелизма. Именно этот принцип Г.И.Челпанов по-ложил в основу своей теории эмпирического параллелизма. Психическое и физиологическое принципиально не могут быть отождествлены и не детерминируют друг друга — считал Г.И.Челпанов. В своей фундаментальной работе «Мозг и душа: критика материализма и очерк современных учений о душе» Челпанов писал, что «дуализм, признающий материальный и особенный духовный принцип, во всяком случае лучше объясняет явление, чем монизм» . Единственным источником познания психических явлений он считал самонаблюде-ние, а эксперименту отводил вспомогательную роль, усматривая вслед за Вундтом его основное значение в том, чтобы сделать самонаблюдение более точным. Обвиняя материализм и монизм в редук-ционизме, Челпанов утверждал принцип эмпирического параллелизма как принцип независимого, параллельного течения психических и физиологических явлений, соответствие между которыми может лишь констатироваться эмпирическим путем. Это — точка зрения Челпанова. В его институте, заметим, свободно в форме докладов заслушивалась и противоположная точка зрения Фрейда, с которой Челпанов был принципиально не согласен, но он никогда и не ставил перед собой задачу критиковать или развивать метапсихологическую и клиническую теории Фрейда.
То, что ни Рубинштейн, ни Шмидт-Хеллерау не знакомы с идеями Г.И.Челпанова не удивительно. До последнего времени с его жизнью и научной деятельностью не были знакомы даже многие отечественные психологи. В конце своей жизни, после того как расстреляли Г.Г.Шпета , обеспечивавшего своего учителя хоть какой-то работой, последний приходил к крыльцу своего института, садился у дверей и спрашивал, глядя в глаза входящим сотрудникам, помнят ли они его. Сотрудники стыдливо отводили глаза. Это тот самый трагизм истории отечественного психоанализа и отечественной психологии, о котором Шмидт-Хеллерау, скорее всего, не знает.

*
«Старая как мир» психофизиологическая проблема (проблема соотношения психических и нейрофизиологических процессов) равно как и проблема психофизическая (проблема места психики в природе) поднималась после Лукреция неоднократно. Рене Декарт в XVII веке разделил механическое тело и бестелесную душу и они, не соприка-саясь и не влияя друг на друга соответственно теории Гейлинкса (теории «двух часов»), существовали синхронно и параллельно. С противоположной (монистической) точкой зрения выступили Томас Гоббс и Бенедикт Спиноза, которые утверждали, что психика полностью выводима из взаимодействия природных сил. Мысли Декарта развил Лейбниц, который говорил не о взаимодействии и выводимо-сти, а лишь о корреляции души и тела. Только логический позитивизм полностью решился отказаться от дуалистической теории, счи-тая все психические акты функциями мозга, и указывая, что предмет споров заключается в том, что используются различные языки для описания сознания, поведения и нейрофизиологических процессов.
Заметим здесь, что именно на этой прочной монистической позиции стоял Фрейд, полагая, что, используя язык психологии и метап-сихологии, он тем самым описывает некие реальные психические (они же нейрофизиологические) процессы, как процессы, происходя-щие в мозге, и которые могут быть столь же хорошо, а может быть даже лучше описаны на языке нейрофизиологии или даже химии. «Недостатки нашего описания, вероятно, исчезли бы,— писал Фрейд,— если бы психологические термины мы могли заменить физиологическими или химическими терминами» . Это не есть дань ус-таревшему грубому детерминизму XIX века, как пишут исследователи и «последователи» Фрейда. Это есть занятие определенной пози-ции в вопросе взаимоотношения психики и мозга. Мы не говорим здесь, что эта позиция хороша или плоха. Мы не оцениваем ее как правильную или неправильную. Мы лишь утверждаем, что ее придерживался Фрейд, и что он ее придерживался осознанно, считая наиболее удобной для себя и клинического психоанализа.
Рубинштейн, к позиции которого склоняется Шмидт-Хеллерау, соглашаясь в целом с тем, что на свете бестелесной души не сыскать и что невозможно создать психологическую теорию, игнорирующую знания о физиологии, тем не менее предполагает (и Шмидт-Хеллерау с ним соглашается), что «появление таких феноменов, как желания, мысли, чувства, сновидения и т.д., всегда сопровождается возникновением более или менее отчетливых физических ощущений и физиологическими изменениями, которые можно зафиксировать. Поэтому можно утверждать, что любой психический феномен соотносится с неким физиологическим феноменом» . И все, что утверждается о психике, для Рубинштейна имеет не прямое, а почему-то лишь «косвенное отношение к мозгу».
Таким образом, мы видим, что, склоняясь к концепции эмпирического параллелизма (здесь уже не так важно — Рубинштейна ли, Челпанова ли), Шмидт-Хеллерау тем самым склоняется к позиции психофизиологического параллелизма и дуализма, о чем она сама же и пишет дальше: из допущения «что психоаналитическая теория яв-ляется исключительно психологическойЕ следует, что дискурс тео-ретических понятий, относящихся к высшему уровню, составляют только психологические сущности, а значит, такие понятия неперево-димы на язык нейрофизиологии . При этом мы авто-матически склоняемся в сторону дуалистической теории» . Нам ос-тается лишь добавить здесь, что эта сторона, к которой склоняется Шмидт-Хеллерау, не есть та сторона, к которой склонялся Фрейд. Лишь между прочим Шмидт-Хеллерау упоминает о подходах много более близких по духу фрейдовской философии (теории трансэмпирической тождественности и пионере психосоматической медицины Викторе фон Вайцзеккере ), но останавливает свой выбор окончательно на принципе эмпирического параллелизма:

«Ефеноменологические и протонейрофизиологические утвер-ждения, будучи соотнесенными, остаются взаимно непереводимыми, поскольку в эмпирическом отношении они разли-чаются всегда, даже в том случае, если в трансэмпирическом отношении они тождественныЕ»

Одна только эта фраза способна породить не один вопрос. Во-первых, что значит: «даже в том случае»? Получается, что автор предполагает возможность существования иных случаев? Случаев, когда феноменологические и нейрофизиологические утверждения не тождественны друг другу? Но если это так, то тем самым автор сразу же встает на позицию, которая откровенно чужда философии, метапсихологии и психоаналитической теории Фрейда. Во-вторых, что значит: «взаимно непереводимы», если с точки зрения фрейдовской теории метапсихологические понятия как раз и являются переводом нейрофизиологических понятий на язык метапсихологии? Шмидт-Хеллерау допускает, что лишь «некоторые нейрофизиологические формулировки могут соотноситься с психологическими формулировками» .
Разумеется, нам очень любопытно: какая мысль стоит у автора за этим курсивом набранным словом «некоторые», а также каким об-разом она мыслит себе дифференциацию между теми нейрофизиологическими формулировками, которые могут быть соотнесены с психологическими формулировками и теми, которые не могут быть соотнесены. Здесь у нее получается очень интересный и своеобразный симбиоз из монизма и дуализма. Какие-то высказывания и феномены на язык нейрофизиологии перевести можно и Шмидт-Хеллерау склоняется к монистической позиции, а какие-то нельзя и тогда она склоняется к позиции дуалистической.
Например, высказывание «П желает О», по мнению Шмидт-Хеллерау, перевести на язык нейрофизиологии невозможно. Заметим, что автор не пишет, что данное высказывание перевести на язык нейрофизиологии «пока невозможно». Она имеет в виду принципиальную невозможность перевода, что с точки зрения Фрейда (и здесь мы с ним абсолютно согласны) совершенно неоправданно. Язык метапсихологии и язык нейрофизиологии — это два языка, описывающие один и тот же феномен: функционирующий мозг. Даже если в одном языке на сегодняшний день мы не имеем адекватных понятий, чтобы перевести уже имеющиеся в другом, то это не означает их принципиальной непереводимости. Перевод этот достаточно сложен, и мы не умеем полностью осуществить его в настоящий момент (то о чем всегда сожалел Фрейд), но он не невозможен в принципе. Вся феноменологическая визуальная совокупность изображений на мониторе моего компьютера, включая все то, что я сейчас печатаю, не может быть мною переведена в феноменологию операций микропроцессора, или даже феноменологию языка программирования, но это не значит, что это невозможно в принципе. Высказывание «П желает О» безусловно можно перевести на нейрофизиологический язык, правда оно при этом превратится в громоздкое подобие фразы «совокупность динамики нейрофизиологических процессов системы нейрофизиологических связей, которую Я (как устойчивая система нейрофизиологических связей) сопоставляет с совокупностью воспринимаемых сигналов различной модальности и распознает: во-первых, как П, во-вторых, как определенную динамику системы П соответствующую динамике системы Я в момент желания и в-третьих, объект, имею-щий отношение к динамике определенных нейрофизиологических процессов (желание) определенной нейрофизиологической системы (П) идентифицируется нейрофизиологической системой (Я) как определенная нейрофизиологическая система (О)». Даже при простейшем действии человека длительностью от восприятия входного сигнала до двигательного ответа несколько десятых или тысячных долей секунды, то что происходит при этом в «центральном процессоре» описывается на нескольких страницах текста . Теоретически не только можно, но даже должно допустить возможность существования полной и точной нейрофизиологической копии феномена «П желает О» с монистической точки зрения. С этой же точки зрения можно и должно допустить существование подобной копии химической. Всеми этими проблемами занимается в настоящее время когнитивная психология и не без успехов.
Мы не случайно так подробно остановились на этом моменте работы Шмидт-Хеллерау, поскольку она сама же подчеркивает насколько важен «выбор исходной гипотезы», который «определяет характер трактовки психоаналитической теории» . На этом фоне достойно удивления то, что, собираясь рассматривать метапсихологиче-скую теорию, в выборе своей исходной позиции Шмидт-Хеллерау затрудняется. Эта принципиальная «недоговоренность на берегу», собственно, и привела ее далее к тем многочисленным недоразумениям, с которыми нам предстоит столкнуться на страницах этой замечательной в прочих отношениях книги.

*
Далее во введении автор затрагивает вопрос о взаимосвязи ме-жду психоаналитической, информационной и системной теориями. Шмидт-Хеллерау в отличие от многих исследователей ставит акцент на взаимодополняемости этих теорий, а не их взаимозаменяемости. С этой точки зрения она критикует тех сторонников взаимозаменяемо-сти, которые считают что информационная и системная теории могут полностью заменить собой метапсихологическую теорию в психоанализе.
Петерфрейнд (Peterfreund, 1971), Розенблат и Тикстун (Rosenblatt & Thickstun, 1977) утверждают, что в естественных науках давно уже произошел кибернетический переворот и поворот от изучения систем, перерабатывающих вещество и энергию, к изучению систем, перерабатывающих информацию. Лишь психоанализ до сих пор строится на устаревших и нечетких метапсихологических понятиях.
Петерфрейнд для исправления этого недостатка пытается сформулировать новую информационно-системную психоаналитическую теорию, основные положения которой заключаются в том, что:
1) центральная нервная система представляет собой систему переработки информации;
2) организм в целом имеет множество иерархических программ переработки информации с механизмом обратной связи;
3) при поступлении новой информации старые программы преобразуются (обучаются);
4) психические акты в состоянии бодрствования и сна (мысли, фантазии, аффекты, сновидения и так далее) сообразуются с действием особых сложных программ, организованных по иерархическому принципу, или происходят параллельно им;
5) патологические психические акты происходят из-за ошибок или неточностей программирования, а конфликты происходят из-за несоответствия логики и целей программирования;
6) оптимальная система переработки информации предназначена для контроля, адаптации, организации и интеграции функций Эго;
7) психоаналитический процесс представляет собой системный процесс обучения со сложной обратной связью между аналитиком и анализандом.
Заметим, что к этим «основополагающим тезисам» у Шмидт-Хеллерау не возникает «никаких возражений», что и не удивительно. Вопросы к ним возникают у нас в связи с той самой «старой как мир» проблемой психофизиологического параллелизма, которую Шмидт-Хеллерау выше обозначила, но по отношению к которой свою позицию не определила. Три первых пункта информационно-системной психоаналитической теории Петерфрейнда, в которых утверждается, что центральная нервная система представляет собой иерархическую систему адаптирующихся программ переработки информации с механизмом обратной связи, возражений не вызывают, но вот четвертый пункт, в котором говорится, что все психические акты лишь сообразуются с действием этих сложных программ или вообще проис-ходят параллельно им — с монистической позицией Фрейда согласуются крайне плохо. Цитируемое высказывание — откровенно дуалистическое, предполагающее возможность параллельной деятельности неких психических актов и неких информационно-системных программ в рамках психофизиологического параллелизма. То, что Шмидт-Хеллерау так легко соглашается с этим высказыванием Петерфрейнда, только лишний раз подчеркивает отсутствие у нее принципиальной позиции по этому вопросу. И даже ее понимание того, что подход Петерфрейнда во многом тафтологичен, не оправдывает ее соглашательство с его дуалистической позицией, принципиально не соответствующей позиции Фрейда. Не извиняет ее и то, что в конце раздела она приходит к выводу, что попытка замены, а не допол-нения «старомодной» метапсихологии современной кибернетикой лишь «снижает познавательный потенциал психоаналитической теории» и что не стоит надеяться, что с помощью одной кибернетики, которая ориентирована на исключительно системные аспекты любой теории, когда-нибудь «удастся изменить содержание теории» .

*
В предпоследнем разделе «Введения», посвященном стратегиям исследования в психоанализе, Шмидт-Хеллерау с философской позиции обращает внимание на распространенное среди психоаналитиков заблуждение, что психоанализ — если он хочет быть настоящей наукой — должен начинаться с наблюдения. Она указывает на традиционное заблуждение естественных наук по поводу того, что возможно строгое разделение на мир объективных внешних данных и мир субъективной внутренней психической реальности. Шмидт-Хеллерау показывает, что это не так. Во-первых, человек в принципе не способен создавать теории в отрыве от собственного опыта. Во-вторых, наивно надеяться, что субъект сможет когда-либо установить объективные связи между различными феноменами. В-третьих, человек никогда не сможет экспериментировать произвольно и независимо от собственной субъективности. Заметим, что здесь автор использует монистический подход к теории познания и пишет:

«Еможно констатировать, что эмпирические исследования и теории, разработанные по принципу bottom-up на основе результатов этих исследований, обладают такой же структурой, такими же достоинствами и недостатками, что и другие исследования, продиктованные теорией и проводимые в соответствии со стратегией top-down» .

Главное значение при оценке качества теории имеет фактор внутреннего согласования. Если мы обнаруживаем слабые места в метапсихологической теории, они должны быть укреплены не клиническими нитями и феноменологическими заплатами, которые просто расположены в ином измерении (или на ином уровне) и соответственно не могут помочь нам. «Разрывы в логической цепи» метапсихологии должны быть зашиты нитями логики, «разреженная понятийная среда» насыщена понятиями, а отсутствующая систематизация восполнена лишь систематизацией — такова точка зрения Шмидт-Хеллерау. Эта точка зрения, основанная на монистической теории познания, вызывает наше немедленное и принципиальное согласие и полную уверенность в том, что автор собирается работать с материей метапсихологии адекватными средствами, но (!) к сожалению, мы не можем забыть здесь печальную неопределенность Шмидт-Хеллерау в ее философской позиции. А это значит, что мы не можем быть и дальше уверены, что тот метапсихологический костюм, который Шмидт-Хеллерау собирается реставрировать по лека-лам своей неопределенной дуалистически-монистической философии будет соответствовать тому метапсихологическому костюму, который по выкройкам принципиально монистической философии всю свою творческую жизнь шил и с удовольствием носил сам Фрейд.
Когда Шмидт-Хеллерау полагает, что возможно разглядеть и извлечь метапсихологический костяк психоаналитической теории из под толстого слоя последующих дополнений и изменений, то согла-шаясь с этим в принципе, мы позволим себе усомниться в той части, что монистическая концептуальная целостность и логическая после-довательность метапсихологии Фрейда может быть адекватно рассмотрена сквозь несколько странные очки автора, одно стекло в которых — дуалистическое, а второе — монистическое. Можно ли будет назвать при этом тот костяк, который автор разглядит и извлечет из текстов Фрейда, костяком метапсихологии Фрейда — вопрос.
Не удивительно, что в конце своего введения Шмидт-Хеллерау пишет относительно главного компонента фрейдовской метапсихоло-гии — влечения к смерти с той неопределенностью, которая логично вытекает из двойственной неопределенности ее философской позиции. Она осторожно пишет, что

«Е в данном контексте было бы не корректно ставить вопрос о том, существует ли влечение к смерти; этот вопрос следовало бы сформулировать следующим образом: можно ли считать целесообразным, необходимым, резонным с эвристической точки зрения, логически оправданным, допустимым с учетом иных гипотез использование теоретического понятия «влечение к смерти» в рамках представленной модели психики?»

Автор пишет также, что ее книга построена таким образом, чтобы читатели могли вступить в дискуссию с самим Фрейдом, «который и поныне остается невероятно интересным собеседником». Соглашаясь целиком и полностью с последним замечанием Шмидт-Хеллерау и выражая неподдельную радость от возможности общения с ней как человеком, которому идеи Фрейда глубоко небезразличны, позволим себе все же толику грусти, которая, как мы надеемся, не испортит нам весь праздник: хотелось бы, все же, очень хотелось бы вступить в дискуссию именно с самим Фрейдом и иметь возможность читать его тексты, значительная часть которых (в том числе «Проект научной психологии») российскому читателю пока не доступны.
Наша работа, надеемся также, будет началом исполнения надежд автора на то, что ее подход станет темой углубленной и широкой дискуссии на страницах современной научной литературы. И тема, выбранная автором, и сама ее работа заслуживают этого вне сомнения.

© Вагин Юрий Робертович